Не то что бы Герхард сильно любит лето. Впрочем, обычно ему безразлично любое время года, вопрос только в том, что и как, но совершенно не в том — в каком виде. Он достаточно книжный молодой человек, чтобы переход в период «после школы» совершенно никоим образом не отличался от периода «в школе». Тем более, здесь.
Герхард совершенно не имеет ничего против своей «родины». Здесь тихо, в разы тише, чем в любом другом месте, с чем не сравнивай — с любым городом, да даже с Дурмстрангом. Слишком много бескрайнего неба, к ночи темнеющего до густой синевы, слишком много звезд и тишина. Пожалуй, именно за это он и любит родительский дом. Даже утренние крики петухов, гомон прочего скота и отрезанность от остального мира не мешают испытывать к этому месту привязанность.
- Мы дома, - достаточно громко, чтобы услышала мать, сообщает Герхард после того, как они с отцом аппарируют прямо посреди бурно плодоносящего огорода. Настроение у Тодда-младшего уже основательно подпорчено вестью о том, что в доме гости, вернее, гость но едва ли он подаст виду. При всей своей холодности и отстраненности скучать по семье Герхард все-таки удосуживается.
- Гелли, дорогой, так быстро! - Эржбет тут же бросает накрывать на стол (обильное, многочисленное угощение и Герхард краем глаза замечает высокий запотевший графин) и порывисто обнимает сына, прижимая к себе и запуская пальцы в его волосы.
В любой другой ситуации (без незванного гостя), Герхард бы с удовольствием ответил на это объятие, но вместо этого он, чуть помедлив и позволив матери запечатлеть на его виске целомудренный материнский поцелуй и отстраняется, пропуская улыбающегося отца в дом следом. Старший Тодд привычно сдержан, особенно — при госте, но все-таки эту улыбку себе позволяет.
Сам же Герхард… нет, это нельзя даже назвать недовольством, скорее неодобрением. Он лет с тринадцати знает о том, кем были его родители на момент его появления на свет, чьей стороны придерживались, почему Герхард сменил имя на четвертом месяце своей жизни и почему все они уже шестнадцать лет живут в крохотной деревеньке недалеко от славного города Будапешта, в которой его родители — единственные получившие образование волшебники. Герхард все это знает. Знает он и то, что отца подобное… отсиживание в подполе, как крыса, подобно смерти.
Поэтому в их маленьком доме часто бывают гости. Например, такие. Герхард знает своего кузена шапочно, но точно, совершенно точно знает, что ничего хорошего от него знать не приходится. В конце концов, ему шестнадцать, а в шестнадцать уже можно просчитать, что стоит Антонину показаться на пороге, как буквально через неделю или две где-то произойдет что-то неприятное. Неприятное и грозящее последствиями.
- Садись, - матушка движением палочки отгоняет тяжелый сундук с пожитками сына в угол и указывает ему на свободное место.
- И не хмурься так, дорогой. О, я так скучала, - она мимоходом целует сына в макушку и снова принимается наполнять стол различными яствами. Герхарду даже удивительно, как с такого маленького клочка земли можно снимать столько урожая, но у Эржбет, видимо, врожденный талант.
- Зачем он на этот раз пришел? - Интересуется Герхард хмуро, со скрытым удовольствием изучая дом. Новые связки трав под потолком — мать была в лавке в городе на неделе. Новые книги, это тоже хорошо, вкус на книги у нее прекрасный. Пока гость где-то внизу, общается непосредственно с отцовской лабораторией, Герхард все-таки позволяет себе задавать вопросы.
- По делам, - лаконично отвечает Тодд-старший, сворачивая самокрутку под неодобрительным взглядом жены. - Гелл, не начинай. Это — дела семьи. И твое мнение меня волнует в последнюю очередь.
Герхард смотрит мрачно, но ничего не отвечает. В этом вопросе отец прав, еще с год мнение Тодда-младшего на деятельность семьи не учитывается совершенно. Впрочем, едва ли будет учитываться и позднее.

Одна из Герхардовых особенностей – он хорошо помнит собственное детство. И хорошо помнит рассказы матери.
Наверное, это совершенно неправильно. Вернее, Герхард уверен, что это точно неправильно. Маленьким детям его возраста рассказывают совершенно другие сказки и поют совершенно другие колыбельные, но он…
С детства лучшими его сказками были истории о том, как все было. О тех временах, когда отец его еще был Теодорихом Мейером, когда мать его блистала в Берлине, была радушной хозяйкой и пела так восхитительно, что от голоса ее многие волшебники теряли над собой контроль. О тех временах, когда он, родившийся в самом начале января, в первый его день, носил совсем другое имя – имя лидера, имя величайшего волшебника, данное почти как милость.
Он упивался этим осознанием в раннем детстве, нося спрятанное имя как медаль, как драгоценнейшее из сокровищ – только в доме оно выливалось в ласковое «Гелли» от матери, в мягкое одобрение от отца. Он упивался эти неявным сродством душ с волшебником, которого никогда не видел осознанно, но о котором ему рассказывала вечерами мать, укладывая в постель. О котором отмалчивался отец, лишь изредка, в периоды благодушия, позволяя себе короткие, но восхищенные комментарии.
Иногда ему даже казалось, что он помнит его, человека с изумрудными глазами, насмешливой улыбкой и золотистыми волосами, склонившегося над его колыбелью. По словам матери, то, что ему дали такое имя, было милостью – Герхард родился в хороший день, в день очередной маленькой, но значимой победы, сам Гриндевальд согласился стать его имянарекателем, позволив назвать младенца своим же именем.
И долгие годы он не понимал толком, почему ему нужно отзываться на людях на имя совсем другое, куда менее звучное, куда менее значимое и попросту… обычное. Несвязанное с великим волшебником. А в рассказах матери Геллерт Гриндевальд всегда был великим.
Потом Герхард вырос. Ему было одиннадцать и на истории магии он впервые узнал другую сторону правды и, пожалуй, что этот разбившийся вдребезги образ ранил его слишком сильно, потому что больше Герхард старался не вспоминать своего настоящего имени. Почти год ему понадобился на то, что бы осознать все полностью и еще год на то, чтобы смириться с тем, что он понял о родительской жизни. Он никогда бы не посмел всерьез их осудить, но… Но едва ли смог бы поддержать. Слишком густыми темными красками были нанесены на страницы истории деяния Геллерта Гриндевальда и его последователей.
Герхард смотрит хмуро и мрачно. В этом, пожалуй, он Тони не винит, но факт остается фактом – до момента осознания он, пусть и в своей манере, но интересовался отцовским гостем, даже попросту, по-детски, к нему бывал привязан – кузен иногда извлекал из карманов немало интересных вещей. Теперь же Тодд-младший намеренно дистанцируется.
- Здравствуйте, - очень вежливо отзывается Герхард, сузив синющие, как местное небо, такие же как и у матери, глаза. Он и правда вытянулся за этот год, став из нескладного неожиданно складным и ладным.
- Отлично, - коротко и уже куда менее вежливо отзывается Герхард и покорно принимает из рук матери  миску неприлично свежей клубники, которую надо сунуть на стол.
Тодд-старший, выдыхая дым и исключительно ради жены повесив вокруг себя сферу, сдерживающую дым, смотрит на сына задумчиво. Потом поднимается на ноги и хлопает Антонина по плечу.
- Позже поговорим. Уважь хозяйку, посиди с нами.
Это, впрочем, даже не обсуждается – Тони никто и никогда отсюда не отпустит без сытного обеда. В исключительном, разве что, случае. Это устоявшаяся традиция – и давно, в Берлине, эльфы даже близко не подпускались к столу и едва ли у кого-то поворачивался язык хоть дурное слово сказать о том, что ведьма сама занимается готовкой. Скорее ее чуть ли не на коленях умоляли поделиться парой рецептов с семейной эльфиней, лишь бы снова попробовать что-нибудь настолько же прекрасное.
У Тони здесь никто не спрашивает, как дела. Сам ответит и расскажет ровно столько, сколько нужно, с расспросами к нему едва ли кто-нибудь пристанет.

Вопреки всему (вопреки годам работы на Гриндевальда, если быть точнее) Герхард любит свою семью. Он трепетно привязан к матери и до сих пор, пока никто не видит, может ее обнять, прижаться, уткнуться в плечо и вдохнуть родной запах. Пройдут годы и он станет совсем взрослым, ласка сойдет на нет, прикосновения станут чуть более скупыми, чуть менее нежными, а мать его состарится... но он все равно будет за внешним спокойствием носить к ней нежную привязанность.
И с отцом... с отцом, в общем-то тоже самое. Он примерный сын, но как же им иногда сложно... особенно сейчас.
Герхард слушает молча, без особого интереса рассматривая свою тарелку, но потом втягивается - матушка готовит так, что попросту невозможно остаться равнодушным, а имена... Что ж, имена Герхард не различает, вернее, не слышит знакомых, а потому может полагаться только на связки между этими именами. И все равно, ничего криминального не звучит... Или звучит. Он достаточно взрослый для того, чтобы понимать, чем именно занимается его кузен, Антонин Долохов. И он достаточно взрослый для того, чтобы понимать, чем именно занимается его отец.
И достаточно юный для того, чтобы не иметь никакого права отцу об этом сказать - тот осадит его достаточно грубо и достаточно справедливо, потому что... потому что, в общем-то, Герхард и правда зеленый юнец и его мнения никто не спрашивал.
Но то, куда течет разговор...
Герхард все же понимает, как это все выглядит со стороны, вернее, как должно выглядеть со стороны и от этого чувствует к Тони только большее неодобрение. Он все умудряется... переврать, иначе не скажешь, так, что вроде как и не виноват никто, в том, что происходит, вроде как и...
Герхард сводит брови, но его никто не замечает. Мать хлопочет за столом, отец, подлив гостю, сворачивает очередную самокрутку прямо на колене, задумчиво кивая в такт его словам.
- В Венгрии все дурно, - соглашается Теодорих и качает головой. - Был на прошлой неделе в Будапеште... все в запустении. Нищета. Маги все милостыню по магглам простят. Куда катимся.
Он ругается крепким словом и тут же на плечо ложится ладонь жены.
- Прости, Элиз, - Теодорих накрывает кисть женщины пальцами. - Но все же... Разве все это было, чтобы об нас ноги сейчас вытирали?