У Геллерта к Будапешту свои претензии. Не то что бы ему не нравился этот город, хотя он и излишне простой, словно еще не до конца свыкшийся  со своим значением. Вена, родная Вена, нравится Гриндевальду чуть больше, хотя Берлин ничего не может сдвинуть с первого места – этот город для Геллерта почти что любовь. Тем не менее, Будапешт он не любит. Не иначе как потому, что едва он приезжает сюда, как начинает тут же ныть старый шрам на плече – именно здесь в девятнадцатом году он его получил. Предательски, в спину, на одном из собственных же выступлений.
Геллерт отчетливо вспоминает об этом, когда стоит на набережной, прежде чем аппарировать на другой берег. Он каждый раз запоминает свои встречи со Смертью так, как иные запоминают счастливейшие события в своей жизни. Гриндевальду попросту нравится танцевать со Жнецом – танго ли, вальс, фокстрот – чудный, к слову, танец, пришлось подучиться в Америке, но ему тот даже пришелся по вкусу. Вся Геллертова жизнь в этом – в погоне за Смертью, за его Дарами. Он ничего не променяет на это острое удовольствие – когда они встречаются лицом к лицу, когда близки друг к другу не иначе, чем самые страстные любовники. И когда Смерть уходит ни с чем, опалив его лишь взглядом своих бездонных глаз. Геллерт с азартом готов целовать своего извечного партнера в зубастый оскал рта, чувствуя его дыхание – как целовал, положим, в девятнадцатом году отрезанную голову того, кому он обязан шрамом. Упиваясь тем, что Смерть ушел и оставил его здесь – их танец продолжится, до бесконечности, до тех пор, пока один из них не устанет. Геллерт не знает, кто это будет, всерьез не знает.
На том берегу уже все приготовлено.
Гора Геллерт, пожалуй, это почти что нравственный ориентир – ну правда же, в конце концов, они носят одно имя и это просто невыразимо символично. Не менее символично, чем то, что место это с давних пор считается местом проведения ведьмовских шабашей. Шабашами во всеобщем понимании Гриндевальд бы это не назвал, но он регулярно отмечает здесь Повороты Колеса. В конце концов, если хочешь привить магам исконно магические традиции, нужно подавать им хороший пример. Почему бы и не так. Маггловская тюрьма под боком Гриндевальду абсолютно не мешает, как не мешают и магглы вообще. Остара и вовсе относится к публичным праздникам. Йоль Геллерт предпочитает отмечать не среди толпы, но Альбус, увы, с началом войны становится слишком, до невыносимости зануден со своим патологическим нежеланием пачкать руки. Почти что жаль.
Геллерт не опаздывает даже на удар сердца – о, есть что-то до невозможности эффектное в том, чтобы появиться не просто вовремя, а в тот самый единственно правильный миг. Он аппарирует на наколдованную сцену именно тогда, когда нужно, пунктуальность в его работе – тоже неоспоримый и весьма заметный плюс.
Ему нужно сделать всего один шаг навстречу, чтобы наступила тишина. Это его люди, те, кто идут за ним – и они смотрят на него. Только на него.
Так и должно быть.
Ради общего блага.

Отредактировано Gellert Grindelwald (2017-04-16 10:26:13)

Геллерт любит своих людей.
Разумеется, это не та любовь, которую чтят все окружающие светлые или близкие к тому маги, это та любовь, которая больше отдает одержимостью.
Когда-то давно, валяясь на полу в библиотеке Батильды (Геллерт рассасывал сахарное перо, Альбус рисовал план следующего эксперимента) они обсуждали, как это будет. В будущем. Кто за ними пойдет. Даже тогда они не предполагали, что будут заниматься улучшением мира в одиночку. Альбус называл их «последователями». Геллерт – «армией». Надо сказать, что он все-таки оказался прав. А может, будь Альбус сейчас рядом, это и правда бы были больше последователи, чем армия. Но увы. Альбуса нет, а Геллерт вдыхает прохладный весенний воздух с жадностью изголодавшегося зверя. Он любит своих людей.
Он ценит их – своих. Каждого. В конце концов, в чем Гриндевальда нельзя обвинить, так это в пренебрежении – он суров, но справедлив. Он воздает за победы и жестоко наказывает за ошибки, но всегда заслуженно. А еще всегда, всегда он решает вопросы в пользу своих (вернее, в пользу себя, но это одно и то же). О, он заботится о своей армии хорошо. Он выдергивает их из застенков Азкабана, когда Визенгамот ловит франзцускую шпионку на своей территории – его последовательницу, пусть и не явную. Он открыто выказывает свои интересы во всех вопросах, в которых можно, лишь бы отбить даже пару человек. Этот риск всегда стоит того – Геллерта почти боготворят за это ощущение защиты. Он знает.
Разумеется, у него даже не дрогнет рука, если нужно будет отправить на верную смерть его людей, но ему будет жаль. Он не любит убивать волшебников, не любит ужасно – он не для того исправляет этот мир, чтобы убивать их. А убивать тех, кто верен ему – это во много раз горше. Магическая кровь не должна проливаться вот так. Особенно кровь тех, кто на его стороне.
Толпа затихает. Геллерт любит это ощущение, эту близость людей, многие из которых его попросту боготворят. Потому что Гриндевальду в принципе нравится производить впечатление, нравится быть эффектным – это часть его, такая же, как все прочие таланты.
Ему всегда пишут речи. И он всегда только пробегает по ним взглядом, но никогда не повторяет слово в слово. Потому что импровизация всегда лучше всего – он выхватывает из текста несколько особо удачным оборотов, но говорит от сердца легко и сразу. И почти не врет.
Геллерт влюблен. Он влюблен в единственное, во что может быть влюблен – в первородную, в чистую магию. В весь магический мир сразу – он любит его так, как не любит, пожалуй,никого больше, даже Альбуса Дамблдора. Почти так же, как любит только Смерть.
У него и вправду болит сердце за весь этот мир. За каждого мага.
Это беда всего мира и счастье всего мира – то, как Геллерт относится к тому, что делает.
И сейчас он говорит почти что о своей любви. О том, каким должен быть мир. О том, как много в нем боли, благодаря магглам. Геллерт не вспоминает о цифрах, хотя мог бы привести еще и статистику, он просто говорит о том, как жестоки магглы к магам. Как беспощадны в своей глупости.
Мир говорит о том, что нужно относиться к неразумным существам мягче, защищать их, но разве станет разумный человек не наказывать животное, задравшее ребенка только потому, что оно животное? Геллерт парирует и говорит почти с болью. Он вспоминает приснопамятную семейку Бэрбоунов – к чему это привело там, в Америке? К чему?
Сколько они отняли у нас, спрашивает он. Почему мы чтим их традиции тогда, когда у нас есть свои собственные? Почему вечно прячемся в подпол, словно крысы, словно виноваты в том, что родились с магией? Родились великими?
Геллерт знает, чего он хочет. Он не хочет уничтожать магглов, они забавные, в конце концов. Он хочет другого и говорит об этом. Чтобы не магглы воротили нос, взяв в супруги волшебника. Чтобы любой маг, обративший на маггла внимание, оказывал ему великую честь. Чтобы магглы всегда и везде были вторыми, чтобы не нужно было жить с оглядкой на них. Чтобы дети – Геллерт не к месту вспоминает сестру Альбуса, но это только придает его словам крепости – не боялись быть пойманными с поличным за стихийную магию. Чтобы мир был прекрасен во всем его многообразии, не поделенный, не разодранный в клочья Статутом о Секретности. Чтобы в свободном небе Европы парили драконы, которых никто не будет держать  в заповедниках, пряча от магглов. Чтобы ни одно магическое создание, тварь ли, человек ли, больше не страдало от необходимости скрываться.
Геллерт говорит об этом и его слушают, в основном потому, что он говорит правду – то, во что он действительно верит. Он не ведет этих людей за собой ради своей власти. Он вправду, действительно ведет их в бой за это. За свободной небо Европы, за магов, наконец-то поднимающих голову, за возможность жить, не скрываясь, чтить свои – не чужие традиции, чего стоит только маггловское Рождество, празднуемое повсеместно. Чего стоят только дурацкие попытки соответствовать магглам.
Геллерт говорит о войне, как о любви.

Отредактировано Gellert Grindelwald (2017-04-16 10:27:02)

Вести людей на войну – почти искусство. И Геллерт Гриндевальд овладел этим искусством полностью.
Он словно шторм на территории несчастной Европы. Куда там трактатам о военном искусстве, куда там любой иной магической войне из учебника истории вроде того, что написала его тетушка. Геллерт слишком любит красивые жесты для того, чтобы повторять ошибки прошлого и от него, право слово, Европу откровенно лихорадит. Геллерт думает странно, нелинейно, его мысли – ворох, смешение цветов, ассоциативный пучок, который можно прочитать, разумеется, только пойми сначала – как. Альбус, с его привычкой копаться в чужих мыслях так, словно роется в тончайшем кружевном белье и то регулярно плюется – как так можно. Геллерту можно все.
Он и воюет так же, как думает, хотя это и логично. Быстро, легко и… о, извращенные планы Гриндевальда остаются на слуху еще долго после их воплощения. Дракон над Лионом, парижские катакомбы, многое, многое иное. Одним движением отсеченная голова волшебника, ударившего его в спину, поцелуй в оскаленный мертвый рот, любая операция, что они проводят… Геллерта обоснованно обожают как героя и безумца. И боятся тоже обоснованно – никто не может угадать, когда он правдив, а когда лжет, когда весел, а когда в ярости, никто не может выловить из его слов и действий хотя бы зерно истины – оно все так и остается за маревом тумана.
Даже Альбус не может. Хотя, казалось бы, старый друг так близко видел его сердце, так далеко вошел в него, подобно золотой стреле, но все же… Нет, и Альбус не отличает, когда Геллерт лжет, а когда говорит правду – просто потому, вероятно, что хочет ему верить. И потому, что Гриндевальд отлично знает, о чем лгать.
Но сейчас Геллерт правдив в своей неизменной манере: он говорит о том, во что верит по-настоящему. О том, что у него и правда болит – здесь Гриндевальда не упрекнуть во лжи. Он никогда, никогда, чтобы там не вопила пресса, что бы не говорили в министерствах – он никогда не делал этого ради власти. Он хочет возвыситься не ради собственного же самолюбия, но ради мира. Ради блага.
Общего блага.
И он говорит. О том, что уже многое пройдено. О том, сколько еще будет пройдено дальше, прежде чем мир станет таким, каким он, они все хотят его видеть. О том, что потери окупятся, о том, что все они будут оплачены сполна и о том, каким будет другой, новый мир.
Геллерт не кормит обещаниями и не кривит душой. Он тоже хочет видеть мир таким. И это они, не он сам, хотят видеть его на верхушке этого мира – почти что лестно. Почти.
Когда он заканчивает, толпа молчит. Кажется, что в повисшей тишине можно услышать стук множество сердце – и его, Гриндевальда, собственного сердца, бьющегося ровно и жарко.
Он любит этот миг. Этот напряженный, болезненный момент единства. Геллерт ценит свою индивидуальность выше всего прочего, но сейчас дело вовсе не в ней – тот момент, когда их сердца словно бьются в унисон, пропитан магией настолько, что хочется запрокинуть голову и жадно глотать этот воздух, пытаясь прочувствовать волшебство на вкус.
Нет ничего лучше упоения этим мигом.
Разве что миг победы.

Отредактировано Gellert Grindelwald (2017-04-16 10:27:56)

Его не любят многие. И многие же боготворят.
Наверное, это показатель – будь все согласны с ним и сама партия была бы не интересной, но Геллерт, все же, иногда бывает раздражен.
Когда-то в далекой юности, когда он был совсем еще златокудрым мальчишкой, когда они валялись на теплой крыше и смотрели на звезды, которые Альбус обожал, его это ранило.
Ранило и позже, когда он только начинал, только набивал первые шишки на пути наверх, ввысь, к своей идее. Не потому что Геллерт так уж самовлюблен, так уж желает быть любимым всеми, нет, этого в нем не так уж много. Скорее потому, что он попросту… не понимает. Как они могут не видеть? Как они могут не поддерживать? Как их может устраивать то, что есть сейчас?
У него, признаться, за весь магический мир яро болит сердце.
Его не смущают те, кто не согласен. Они будут всегда, увы, но он так не любит встречать магов, сильных, умных магов, что протестуют против его политики.
Он не любит их убивать, потому что разбазаривать зря магическую силу было бы неправильно. Он держит их в Нурменгарде, в своей крепости, в своей тюрьме, надеясь однажды уговорить, но так немногие покидают холодные стены, приняв его правоту.
Их слишком мало, тех, кто понимает.
Когда Гриндевальд аппарирует куда-то, толпа наконец-то окончательно захлебывается своими чувствами.
Рыжеволосая ведьма (впрочем, уже через миг она может стать и блондинкой) сует Антонину в руку краснобокое яблоко – Гвинивер помнит всех мальчишек штаба наизусть и ко всем из них она неумолимо сострадательна.
Всего через четверть часа взвиваются вверх костры и начинают разливать горячее вино – близость маггловской тюрьмы совершенно никому не мешает, как не мешала и во все прошлые разы. Уже через полчаса начинают доноситься песни – на венгерском, чешском, польском, немецком, их достаточно много, чтобы они вплетались одна в другую.
Через час праздник овладевает всеми – нет никого, кто остался бы в стороне, здесь слишком много вина, веселья, песен, костров и древней, первородной магии.
И нет Гриндевальда.