"МЫ СИДИМ ЗА СТОЛОМ И ПЬЁМ СВОЮ СМЕРТЬ"

"ДОБРОТА — НЕ ЕСТЬ ПРОЯВЛЕНИЕ СЛАБОСТИ"

"МАГИЯ В НАШИХ СЕРДЦАХ"

"РАДИ ОБЩЕГО БЛАГА"

"И УПАЛИ КАРТЫ НА СНЕГ"

"ЕЩЁ НЕ ЗВЕРЬ, УЖЕ НЕ ЧЕЛОВЕК"

"МЫ МОГЛИ БЫ СЛУЖИТЬ В РАЗВЕДКЕ"

MUST HAVE: ИХ ТРЕПЕТНО ЖДУТ И БЕЗЗАВЕТНО ЛЮБЯТ

В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

Он стоит на перроне, отчаянно пытаясь сморгнуть пелену сегодняшней ночи – та, словно бельмо на глазу, мутное, молочное и склизкое, всё никак не хочет уходить, раздражая не меньше, чем соринка. Крепко сцепив пальцы за спиной и, покачиваясь с пятки на носок, юноша вежливо улыбается однокрусникам, которые сыплют остротами. Еще недавно он нашел бы их забавными, но в сером надрывном сегодня Барти не видит в них ничего, кроме чужих слов, неумело интерпретируемых жадными до скандалов языками. Нужно кивать, одобрительно улыбаясь, нужно прикинуться вежливым дурачком, прожившим всё лето в загородной изоляции, и не сказать ничего лишнего, ни жестом, ни взглядом не выдать себя.
- Как провел лето, Бартемиус? – холодные, ни к чему не ведущие, вопросы, такие же взгляды. Крауч улыбается, благодарно кивая головой и во взгляде его читается теплота, которая не находит отклика среди собеседников и скрывается за очередным мановением ресниц, не пристыженная, но почти побежденная.
- Замечательно, друг мой, замечательно, - здесь не поймут его радости и той досадливой, щемящей тоски, что охватывает его раз за разом, стоит лишь на мгновение вернуться в конец июня, середину июля, вчерашний день.
- Готов к учебному году? Ты знаешь, в этом году мы должны поставить Гриффиндорцев на место, так что факультет на тебя рассчитывает, - и снова улыбка. Говоря на чистоту, Краучу-младшему уже совершенно всё равно на успехи изумрудно-серебряных и то, какими они окажутся дураками, когда львы, в очередной раз, возьмут пальму первенства, вырвавшись на финишной прямой. Его даже не заботит, подсуживают ли им специально, или же это какая-то древняя, запрещенная магия – всё это кажется пустой возней навозных жуков. Впервые за всю свою недолгую жизнь, Хогвартс кажется ему картонной декорацией, умело скрывающей от своих учеников истинные реалии и вещи. Настоящая жизнь, настоящая учеба, она, как оказалась, была делеко не в школе.
- Главное, чтобы сборная не подвела, - размеренно отвечает он, сквозь полу опущенные ресницы, - Поттера ведь выбили из седла, теперь поблажки не будет.
И от него отступают, возвращаясь к сплетням и догадкам. Барти оборачивается по сторонам, оглядывая мрачную толпу невидящим взглядом. Он ничего не ищет и никого не ждёт, он просто хочет сделать шаг назад, прислониться спиной к стене и раствориться в этом праздничном аду, сдобренном дымом и гомоном. Последний раз он стоит на этой платформе, так ведь? Последний год, последний курс, последнее спокойное лето. Чувство завершенности не покидает его и сбивает с толку, заставляя отделиться от группы слизеринцев и присесть на свой массивный, наполовину пустой чемодан.
Винки была недовольна тем, что молодой господин вернулся домой поздно и без пальто – заботливая эльфа всё хлопотала, что так недолго и заболеть и хоть Барти и говорил, что всё это пустое, но снарядила его целым отрядом домашних целебных настоек и чаев, словно играла в игру «угадай, что сработает». Надо отдать должное, но либо ему просто повезло, списывая все на молодость организма, либо что-то действительно имело вес, но сегодня он чувствовал себя далеко не паршиво, несмотря на вечерние похождения. Правда, лучше от этого не становилось. Крауч-младший спрятал бледные, испещренные родинками, руки в карманы мантии и ладонь тут же обжег холод Маховика.
А может, повернуть всё вспять? Это ведь так просто, нужно лишь найти ту точку пространства и времени, где он не встретиться с собой и всё пойдет иначе. Барти смеется своим мыслям, сжимая тонкую резьбу времени. Нет, это всё пустяковая, совершенно дурацкая идея человека, которому, наверное, в радость раз за разом бередить свежую рану, ведь изменить ничего не получится, можно лишь проживать этот день, раз за разом, пока материя не истончиться и не сожрет его, злостного нарушителя покоя и порядка.
Тот еще путешественник.
Мальчишка поправляет шарф, который сегодня на него водрузил отец самолично, однако, Барти даже не нашел в себе сил удивиться. Он опускает взгляд на зеленую полоску, вспоминая, как отцовские руки поправляли топорщащиеся складки и сметая несуществующие пылинки. Весь он был сегодня как с иголочки, выглаженный, выпрямленный, зализанный и аккуратный. Настолько аккуратный, что сам себя раздражал этой правильностью, но предпринимать ничего не стал. Так нужно, мой мальчик, так нужно. Он ежится, выставляя воротничок мантии для защиты от первого осеннего ветра, и смотрит, как все медленно погружаются в вагон, подгоняемые тем, что поезд вот-вот тронется.
Барти не спешит.
У него больше нет друзей, с которыми можно будет разделить секреты и переживания – все выпустились этим летом. Так странно, раньше ему завидовали от того, что он вечно крутился вокруг старшеклассников, а теперь, этот сомнительный «козырь» выпал из его рукава и как-то все резко потеряло значимость. Обесценилось? Да, быть может. Когда ты всю жизнь существуешь в лавке бижутерии, а потом неожиданно оказываешься в настоящей ювелирной мастерской, сложно будет вновь польститься на подделки.
Никто из приятелей даже и не заметил, что Крауч не вошел в вагон.
Кажется Барти, что он как-то странно состарился за это время. Юноша упирается локтями в колени и чуть подается вперед, с грустью смотря за тем, как отходит поезд. Еще немного и вся толпа исчезнет, словно и не было никого. Родители с облечением вздохнут, им больше не нужно будет беспокоиться за сохранность детей, ведь Альбус Дамблдор всех убедил в том, что Хогвартс нынче – самое безопасное место во всей магической Британии. Они вернут себя в рутину собственных дел, спеша на работу, домой, в Министерство.
Интересно, Амос добрался без приключений?
Юноша хмурится, а на губах расцветает усмешка. Он все еще думает о нём? После всего того, что вчера вытворил? Конечно же да. Барти даже если захочет, даже поганой метлой не вытравит эти мысли из головы, раз за разом возвращаясь к тому, что сам порушил. Мог ведь смолчать, мог бы довольствоваться тем, что у него было, сколь неправильным бы это не считал, но нет.
Правда, ему почему-то всегда нужно донести до кого-то правду, словно она им действительно нужна.
- Молодой человек, покиньте платформу, - сухой голос проводника, который словно и не замечает, что школьник отстал от поезда. Все уже разошлись, пока Крауч барахтался в болоте своих мыслей, все поспешили домой. Слизеринец поднимает взгляд и грустно улыбается.
- Да, начальник, сейчас, дайте отдышаться.
Мужчина уходит, поигрывая ключами и волшебник невольно провожает его взглядом, прежде чем замереть на вдохе, приметив на Их на мосту.
Отец с ребенком, счастливая пара.
Барти спешно отворачивается, смотря строго перед собой и повотяет, словно молитву:
Только бы не заметил, только бы не заметил.
Под сердце резко входит тонкая игла, входит она искусно, не задев ни единой артерии, не предвещая угроз для жизни, но боль эта игла приносит страшную. Крауч хватает ртом воздух, но ему все мало. Бледные пальцы хватаются за шарф, послабляя петлю и на перрон со звоном падает золотой Маховик, юноша опускается за ним, больно ударяя колени, но глаза, как обычно бывает в приступе паники, подводят его и он шарит по брусчастке ладонями, но не может заметить блеска.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Формулировка «рождество – волшебный праздник» в мире магов давным-давно утратила своё истинное звучание. Проблема в том, что если разум способен разложить на ингредиенты удачу, прекрасно понимая, что в аптеке Малпеппера все они продаются за сущий бесценок, прелесть свертка в блестящей бумаге под елью практически обесценивается. Крауч помнил, как его забавляла реакция маглорожденных первогодок, когда те впервые видели профессоров за украшением Большого Зала – будто бы им объявили, что можно трансфигурировать пренебрегая сохранностью массы! Он не раз отмечал смущение ребят постарше, когда те встречались под веткой цветущей омелы и нередко ловил восторги в девичьих глазах, когда подружки дарили им очередную – в чем он был абсолютно уверен – безделицу. Рождественские подарки, ужины, традиции. Всё это Бартемиус Крауч практически ненавидел и, признаться, у него на то были веские причины, но что ему было ненавистно более того, так это всеобщие неоправданные восторги. Однако, как это было заведено законом жанра столетиями назад, так было не всегда.
Хрустящая корочка индейки, тонкая фиолетовая корона из гофры, венок из можжевельника с вкраплением красных ягод и симфония догорающих свечей – вот и всё то хорошее, что мальчишка старался запомнить из этого праздника, цепляясь за мелочи с жадностью старьёвщика, напрочь отрицая картину бытия в целом. Сжимая меж восковых пальцев гладкий кнат, слизеринец вышел за ворота школы и выдохнул, опуская плечи и горбя спину. Снег, любезно порадовавший Шотландию своим внезапным появлением, скупо скрипел под ногами, разбивая редкую тишины. Барти поднял повыше шарф, скрывая свой внушительный нос от ветра, и зашагал в сторону Хогсмида, желая убить свободный денек чем-то более разнообразным, чем библиотечные бдения. Еще каких-то два дня назад юноша считал, что идея остаться в замке была сродни гениальной – он нарадоваться не мог тому, как ловко ускользнул от очередного семейного ужина, которому из всех названий больше всего подходило «аутодафе». С недавних пор Крауч отчаянно старался избегать показательных порок, не имея за плечами увесистых контраргументов, а идея доставить отцу удовольствие очередным скандалом больше не казалась ему привлекательной. Барти пытался убедить себя в том, что это на него наконец-таки обрушилась тяжесть возрастной мудрости, о которой многие мечтают в свои шестнадцать лет, что это не трусость побитого щенка, что это правильно, что это взвешенно. Но вся правда заключалась в том, что ни одна «взвешенность» не стоила того, что он встретил в замке, где единственным плюсом, пожалуй, было отсутствие на каникулах мародёров, а в остальном – тоска да пустые надежды.
— Крауч. – как приговор, который вколачивает промеж лопаток бубновый туз. Барти хмурится, опуская руки в карманы мантии, останавливается на месте и оглядывается по сторонам, точно сомневается – послышалось или нет? Разумеется, нет, ему ведь везет, как покойнику. Слизеринец облизывает пересохшие губы и учтиво кивает однокурснику, спешившему его обогнуть. Оказывается, ни одному ему пришло в голову идти сегодня в деревню, оказывается, их таких достаточно и он, вставший верстовым столбом, мешает движению – приходится сделать шаг в сторону.
— Получил свой подарок на Рождество?
Барти бездумно хлопает губами, потирает подбородок и тянется ладонью к затылку, нервно улыбается, ища глазами любое другое яркое пятно, требующее внимания, только бы не огненную голову – он всегда так делает, когда собеседникам удается выбить его из накатанной колеи. Подарок, дело вовсе не в подарке, он ведь знает Клемментину, он уже привыкнуть к её бесовскому огоньку в глазах и виду вечно напрашивающейся кошки. На что, однако, не ясно: толи ей нужна похвала, толи не хватает звенящей затрещины – девчонки, пойди, разбери. Но Бериш хуже всех девчонок вместе взятых, у неё склад ума особый.
- Никак боишься, что твой центнер угля случайно выгрузили у моей кровати? – бесцветно спрашивает он, наконец смирившись с тем, что ведьму совсем не беспокоит неловкость молчания. Широкая улыбка кромешной любезности, перекат с пятки на носок и секундная пауза, словно перед прыжком с трамплина. Крауч опускается на землю и пожимает плечами, неожиданно расправленными, точно крылья, - не бойся, обошлось без этого. Какая муха скуки укусила тебя на этот раз и чем обязан? Мне кажется, еще неделю назад ты окрестила меня идиотом и наградила немилостью общения. И где я успел согрешить?
Разумеется, он не столь критичен к рыжей, просто привык держать марку. Просто верит, что покуда они умело фехтуют обоюдно острыми колкостями, Британия всё еще держится на сваях консервативности. Просто не знает, как Клемма отнесется к нему если Барти вдруг позволит проявить мягкость и благосклонность к её характеру, за который даром что нынче запретили сжигать на костре.
Да и вообще сжигать

Питер обожал квиддич. Его сердце принадлежало этой прекрасной игре ровно с тех пор, как отец сводил маленького Питера на матч. Игроки со свистом пролетали мимо трибун, за движением нескольких мячей невозможно было уследить, что уж говорить о неуловимом золотом снитче. Питеру удалось увидеть его всего раз за ту игру, и то, когда ловец разжал свою руку и трибуны взревели. Но все равно мальчик весь день ходил  гордый, с навязчивой идеей когда-то сесть на метлу.
В одиннадцать Питер уже уверенно летал и представлял, как трибуны будут выкрикивать его имя, в воздухе взорвется фейерверк с его изображением, а известные команды будут устраивать целые дуэли на палочках, чтобы заполучить такого игрока, как Питер Шеналл Селвин! Обычно его фантазии обрывались писклявым голоском их домашнего эльфа, который звал мечтательного парня обедать.
На четвертом курсе юного гриффиндорца приняли в команду, это был лучший день в жизни парня после развода родителей. В честь этого он даже написал им письма, но, как и всегда, получил лишь вежливый ответ их помощников.
Питеру уже семнадцать. И пусть цели в его жизни немного сместились в сторону примирения враждующих родителей, когда парень задумывается о работе, то в голове раз за разом всплывают воспоминания о его первой игре: адреналин, бурлящий в крови, свист ветра, ласкающего лицо, крики возбужденных фанатов, решительные взгляды противников и  его команда, играющая, как один механизм, как часы, которые вечно спешили у его матушки.
Да, определенно, задумываясь о будущей профессии, Питер выбирал квиддич.
Когда думаешь, что же может принести блестящую победу твоей команде, в голову приходят самые разные мысли: дружеские отношения между ее членами, долгие тренировки до посинения или отточенные навыки? Да, все это важно, но одним из залогов успеха была скорость. Метла. Даже если твоя команда тебе как семья, если ты полностью забываешь об учебе, пропадая на тренировках, даже если ты бог тактики и стратегии, тот, кто быстрее, тот кто говорит со скоростью на ты, тот, у кого самая быстрая метла, принесет своему факультету победу.
Питер был из богатой семьи, он мог себе позволить любую, хоть новую модель, хоть ручную работу с края света, да что там, у него и так была невероятно быстрая Тайфун. Однако он все равно любил порой заходить в уютный магазин принадлежностей для квиддича и смотреть, рассматривать, изучать новинки, сравнивать и спорить с продавцом о том, какая лучше.
Вот и на этот раз парень бесцельно блуждал по Косому переулку и решил заглянуть в любимый магазин. Кажется, он даже слышал усталый вздох продавца, который, будь его воля, спрятался бы от парня под прилавком.
Тут тебе и пятый Чистомёт, и забавная Хвостатая комета, и о чудо! Самый настоящий эксклюзив, гостья из страны восходящего солнца — Яджируши! Питер нетерпеливо взял метлу в руки, представляя толстый ствол сакуры, из которой сделана метла.
— Откуда тут такая красавица?
"

На данный момент поста от Зандера пока нет, поэтому предлагаю почитать другой. Тематика: мародеры.

Быстрыми шагами по полупустому коридору. Редкие черные мантии и белоснежные стены. Половину из этих волшебников – Лукаш видит впервые. Он не стремится познакомиться «ближе». Для них они лишь – серая масса. Декорации. Зрительные галлюцинации. Приближаясь – бесследно растворяются, как сахар в кофе, который он никогда не любил. Зато Стеша любила. Как интересно, что судьба абсолютно чужого, ненавистного тебе человека становится важна, как только в ней намечается что-то хорошее. До вчерашнего дня он с силой выплевывал ее имя. Стефания. Произносил его, и сразу появлялось непреодолимое желание смыть с себя эту грязь, этот порок. Словно, одно слова заразит его позором. Как чума, распространится по венам, проникая в каждый укромный уголок семьи. Он бы, наверное, повесился, если бы проснувшись, осознал, что полюбил этот мир. Сделал это бы без всякой жалости – веревка на шею, и несколько минут предсмертных агоний, ставших бы для него спасением и очищением. И посиневшее, искаженное лицо, появляющееся в мыслях, заставляет Вишневского улыбаться. Улыбаться блаженно, словно солнце слепит глаза и ветер нежно касается его волос. Когда-то это было именно так. В Петрограде. Фигура отца, в складке поджатых губ которого крылось нечто грозное и пьяная мать. Время, когда Лукаш неосознанно представлял, что именно так выглядит идеальная семья. Истинная, прекрасная. И ужины, за которыми вечные скандалы, и лицо сестры, в которое хочется воткнуть вилку для десерта, и ненавистные занятия с отцом – в них не было смысла. Во всем не было смысла. А теперь каждая секунда наполнена им. Пропитана им, словно едким дымом. И ты вовсе не задыхаешься, а добровольно впускаешь его в свои легкие. Вынимаешь сигарету изо рта и ускоряешь шаг. Никотин прожигает тебя. Ты не удивишься, если твоя душа будет полна зияющих черных дыр. Добро надо «прижигать». Ты живешь этой теорией. Лукаш Вишневский.
Парень рефлекторным движением «топит» сигарету в мусорной корзине. Ее фильтр успевает обжечь его пальцы – ощущение непередаваемые. Существуешь здесь и сейчас. Больше нигде. Лукаш прячет ладони в карманах драпового пальто. Холод все еще где-то в его полах его мантии. Давайте будем честными? Он не покидал его не секунду. Верный спутник. Вишневскому пора привыкнуть, ужиться с ним и не обращать особого внимания на эту особенность.
Ледяные глаза ловят фигуру волшебника. Вначале на интуитивном уровне он продолжает идти ему навстречу, глядя в упор, затем, замирает. Затолкать глубоко внутрь, зажать, задавить жалость. Атрофированную или недоразвитую жалость. Она, словно, загнанный зверь, скребется в клетке легких, задыхаясь от сигаретного дыма.
-Здравствуй, - Лукаш глядит как Эндрюс, потупившись, пытается вспомнить его. Они встречались. Всего один раз, но парень запомнил это лицо. От того разило грязной кровью. Казалось, с каждым выдохом – он отравляет воздух вокруг, а он, соответственно, попадает в легкие Лукаша.
Губы, которые растягиваются в легкой улыбке. Ими они целовал его сестру. Руки, которые скрыты в складках темной мантии. Они трогали ее. Глаза. Неизвестно, какие картины они представляли. С каждой секундой нарастает ненависть. Единственное, что может удержать ее  - ожидание. Ожидание того, что предстоит ему сделать. Не сейчас, но скоро. Не будем загадывать время, однако Джулиан не успеет просто так сбежать. Он поплатится.
Та же бледная кожа, те же светлые, почти пепельные волосы и непременно небесного цвета глаза. В нем невозможно не узнать Стешу. Они слишком похожи. Единственное отличие – безумие, которым обезображено его лицо. Оно шрамами легло на его острые скулы, подбородок и теперь с силой, словно студеная вода, плеснуло прямо на Джулиана.
-Как поживаешь? – с ярко-выраженным акцентом говорит он, делая шаг навстречу. Теперь только белые стены. Черных мантий в коридоре не осталось. Рабочий день официально начался. Карман приятно греет волшебная палочка, перенимающая напряжение и волнение своего хозяина. Безусловно, она ждет, когда придет ее время и изумрудный пучок света вырвется наружу. А пока…
-Уделишь мне минутку? – и одними губами наглое «skurwysyn*». Под рукавом бледной, под цвет лица, рубашки пульсирует метка. Словно изнутри что-то рвется. Нет, Вишневский отлично знает, что это. Но рано.
-Находишь мою сестру красивой? – чуть тише спрашивает он, словно боясь разбудить кого-то или что-то. Интонация будто рассказывает самый страшный секрет. Тот, который обычно уносят в могилу. – Она, как это у нас говорят, - мнется, пытаясь вспомнить английский аналог, но сдавшись, смеясь, восклицает, -  Dobra kurewka!**
Смех больше похож на скрежет. Он не радуется, задыхается от собственного сумасшествия. Затем, достав сигарету, сует ее в рот и щелкнув зажигалкой, снова задает вопрос, - Трахал ее? – следит за реакцией. Ловит каждый взмах ресниц и подрагивание губ. И снова нервное и безмолвное «skurwysyn». Облегчение он затяжки. Еще одной. Так-то лучше.
В голове так в тему звучит «run rabbit run». Блядские американцы пишут чертовски хорошую музыку.

*Ублюдок
**Хорошая сучка